Doctor_5Ты знаешь, в чем твое счастье? Ну ты-то точно это знаешь, как же иначе. Каноны и правила осчастливливания тебе прививают с рождения. Ты еще не успел как следует обсохнуть, не понял, куда делась теплая мамкина утроба, а тебя уже биркуют, клеймят такой незатейливой меточкой с данными и параметрами. И тут же, вместе с новым миром, на тебя падают долги, обязанности и правила.
Пока ты мал, тебе надо слушаться воспитателей или родителей, а лучше слушаться всех и сразу, не перечить ради сохранности своей ауры, ребер и взаимопонимания с грустным богом, который терпел, терпит и нам завещал подобное.
Подрастая, ты уже начинаешь ставить свои цели, и вот тут к долгам и обязанностям прибавляются желания и амбиции. Хочется и того, и этого, и еще вот того и вот этого. А нету. Всего, что хотелось бы, никогда нету. Ибо даже у детей самых обеспеченных родителей всегда нет именно того, что приносило бы им счастье.
Интересно устроен мир, не правда ли? Чтобы тебе ни дали, ты всегда считаешь себя обделенным. Деньги, власть, еда, женщины, мужчины, свобода — всего лишь параметры, задаваемые нами самими себе же.
Если ты умеешь драться, ты для кого-то хулиган и забияка. Если нет, ты становишься сосунком и сопляком. Если ты красив и успешен, ты продал душу дьяволу за внимание противоположного пола и успех в карьере. А если ты никому никогда не нравился в юности, ты получаешь снисходительное определение умницы и порядочного человека с кучей талантов, но совершенно неприспособленного к реальной жизни.
И что это — реальная жизнь? Работа, путешествия, дети и дом, или же, все-таки, то, что ты сам хочешь сделать для себя реальностью?
В твоей реальной жизни всегда нет именно того, что раскрасило бы ее в яркие цвета. И ты бежишь, гонишься, опережаешь, стремишься, быстрее, быстрее, быстрее…
Но лишь сдыхая перед финишем, сжимая в дрожащих руках самое заветное свое желание, ты внезапно осознаешь, что оно тебе не нужно. Все, чего ты хочешь теперь, это просто жить.
Я хочу жить, Док.
Как часто ты слышал эти слова? люди отдавали тебе города и казну небольшой колонии за право просто дышать и гадить под себя хотя бы еще несколько лет. Они все хотят жить исключительно перед самой смертью. Как будто простые желания испражняться или переваривать бесвкусную кашу в лазарете линейного крейсера «Братислав» становятся для них источником искомого счастья только в этот момент.
Memento mori — помни о смерти, как чувственно подметили древние философы еще во времена латыни, умершей вместе с тем самым моментом.
Наверное, во времена тех замызганных, небритых и явственно недоразвитых людей, как считается в наше время, для них было куда важнее не забыть о смерти, не пропустить ее за обедом или просто не заставлять старушку долго ждать под дверью.
Сегодня, во времена Корпораций, Комитета и путешествий в один шаг между планетами нам вовсе не нужно думать о том, сколько еще простоит под стенами корабельного лазарета Безносая.
Люди хотели жить тогда, они хотят жить сейчас, и всегда, неизменно, узнают о том, что были счастливы исключительно перед смертью. Счастье — это осознание. Способность самостоятельно ходить и говорить, жить и выбирать смерть, принимать решения и совершать поступки. Свой выбор и своя ответственность за него. Счастье — это осознанное решение помочь или отказать, выбросить или подобрать, отвернуться или остаться.
Счастье одного живущего человека никогда не сможет стать счастьем для кого-либо другого.
Нереализованные амбиции, желания и мечты поколений, в чем все сошедшие с дистанции способностей воплощения видели свое счастье, должны оставаться с теми, кто очень хотел, да не смог.
Ты родился, я поздравляю тебя с этим. И все, что у тебя есть теперь для реализации своего счастливого абонемента, это исключительно твоя жизнь. Да, тебе дали ее. Но дали не взаймы, дали для личного пользования, выполнив минимальный долг перед обществом и одарив его, это общество, новым членом, составляющей частицей и винтиком системы.
Или же выплюнув в мир очередного гения, чьи способности настолько узко специализированны и востребованы, что он становится заложником того самого общества, которому обязан детством и рождением пополам с образованием и подачкой пособия на бедность.
Видишь, гений, ты снова кому-то должен.
А вот в резерве исключительно твоя жизнь. Это единственное, что тебе подарили, и единственное, что, как мы видим, тебе не принадлежит среди вороха обязанностей и долженствований.
А древние греки были неправы., напоминая себе о смерти. Хотя, если тебя заинтересует этот философский вопрос более глубоко, ты сможешь отыскать определение и трактовку выше упомянутого выражения.
Древние люди призывали не забывать о смерти, чтобы каждый твой вздох и каждый шаг были наполнены жизнью.
Тебе ли не знать, что никогда не угадаешь, где тебя накроет, да, доктор Гриффин?
— Доктор Гриффин, доктор Гриффин!
Голос был ему знаком, но казался пропущенным через синтезатор звуковых колебаний, постоянно пропадающим из эфира, обрывающимся в канале передачи.
— Док, это я, Бо Ваняски…
Голос пропал на какое-то время, но потом снова появился, обращаясь уже к кому-то другому:
— Хеллер, я вообще не в курсе, что делать. Ты где его оставил?
— Дома, — как-то потеряно ответил другой голос первому.
— И зачем он пошел сюда?
— В доме Хеллера кончилось спиртное, — неожиданно четко и членораздельно произнес Гриффин, так и не открывая глаз. Он помнил. Помнил, как выспался в кресле, разбуженный часто снившимся ему кошмаром.
Он тратит все силы на прыжки, меняется телами с курьером, который должен отправить его оболочку простым рейсом подальше, забирает ее на первой же стоянке, когда пассажиров ненадолго выводят из крио-сна.
Полеты, падение, свистящие звуки разгермитизации его корабля… и мысль, опять одна и та же мысль, которая проникала в его сознание даже во сне, сковывала движения, наполняла пространство обреченностью и безысходностью попыток удрать из-под крыла кураторов:
«Они знали, они всегда знают. Нашли судно, вывели из строя».
После этого Гриффин чувствовал, как он наполняется тяжелым ощущением бесполезности. Себя, своих побегов, своей жизни, своего мастерства.
Он был жалок и беспомощен, загнан в угол псами Корпорации, истрепан и обессилен ее постоянным контролем над собой, вымотан бесконечными проверками лояльности.
Память…
— Доктор Эл Джей Гриффин, как ваше полное имя?
— Льюис Джероми, Ваша Честь.
— Доктор Гриффин, вы переводитесь в новый корпус на должность штатного работника по подготовке сотрудников к лояльному отношению к Корпорации. В ваши обязанности будет входить оценка эмоционального состояния предполагаемых сотрудников, очищение травмирующих или разрушающих блоков памяти уже действующих работников, корректировка поведения агентов и пожизненный контроль за вашими пациентами.
— Да, Ваша Честь.
— Доктор Гриффин, как вы понимаете, для вступления в новую должность вы должны сами уничтожить этот разговор в вашей памяти. Как краткосрочной, так и в долгосрочной, оставив исключительно осознание себя в новой должности. Цели, методы и алгоритмы не должны быть затронуты. Отныне вы тот, кто делает нашу жизнь лучше по собственной воле.
— Да, Ваша Честь.
— Теперь ваше имя Льюис Джероми Гриффин, должность — штатный оператор медицинского корпуса Корпорации. У вас есть вопросы?
— Да, Ваша Честь. Могу ли я совмещать свои прямые обязанности с прошлой должностью штатного врача Корпорации?
— Думаете, вы сможете, Гриффин?
— А если смогу?
— Хорошо, совмещайте. Если, конечно, вы вспомните этот разговор, который вам было приказано стереть, как и мое согласие на вашу предполагаемую деятельность.
— Да он же пьян! — в голосе Хеллера послышалась паника и отчаяние. — Мертвецки пьян, святые купола!
— Пока еще несовсем, — рассеянно произнес Ваняски, сдвинув рыжие брови. Бо имел огромный опыт обращения с пьяными. В его детстве и юности жизнь дарила Бо исключительно подлянки, подставы и неприятности, что и привело его на самое дно Дале, куда опускались груженые спиртным выполоски общества.
Гриффину было все равно. В какой-то незримый момент ему внезапно стало наплевать на все, что с ним происходит. Умрет ли он сейчас от отравления алколоидами или протянет еще немного, стошнит ли его лежа и он захлебнется рвотными массами, а может, он встанет, поскользнется и сломает себе шею. Или его притащат обратно в воняющий живым трупом дом Хеллера, где Гриффину предстоит пытаться имитировать спасение заживо разлагающегося любовника хозяина дома.
Плевать. Плевать на все. Надоело, до смерти надоело. Да, до той самой, о которой ему рассказывал какой-то голос в мире грез и фантазий, ехидно читающий доктору лекцию о счастье и жизни, пока этот чертов рыжий Бо не вытащил его из уютного мирка умирания.
«Зачем? — вяло думал Гриффин, покачиваясь на волнах беспамятства, — кому это, к черту, надо? Неужели непонятно, что я сломался, сдулся, потерял квалификацию? Как же вы меня все достали, кто бы знал… это ваше нытье, жалобы, трясущиеся ручки, жажда жизни, стремление не упустить шанса, никчемные попытки цепляться за исчезающую надежду. «Док, помоги, Док, спаси!» тьфу, блядь. А я не бог, я не воскрешаю, я непонятное упадочное хуйло, растерявшее остатки самоуважения к самому себе, которому приходится работать богом для тех, от кого этот бог уже отвернулся».
Гриффин почувствовал, что по щекам медленно ползут две крошечные слезинки. Мускулатура лица оставалась неподвижной, будто окаменевшей, глаза отказывались открываться и возвращать доктора в реальность окружающих декораций.
«Ваше время жизни — это все, что у вас есть, а вы, идиоты, тратите его, вкладывая ресурсы, в непонятное мутное дерьмо, гордо называемое стремлением к лучшей жизни. да вы, блядь, и худшую сохранить неспособны. А я… я напился, да. Вот так вот, бездарно и безнравственно, отказываясь пытаться помогать этому полудохломузадроту и его религиозной шайке. Да, я предал основной закон врача, я спасовал, я, черт возьми, устал быть богом, я хочу жить человеком. Боже, как же я устал… надо было разбиться в костный хлам, в шлак, растереться в космическую пыль, но я испугался. Я даже убить себя не смог, несчастный трус. Трус и беглец, которому не хватило ума соскочить качественно и не хватило ума сдохнуть окончательно. Слабак, ничтожество и бесполезный кусок дерьма.
Льюис Джероми Гриффин, ты чмо».
— О чем это он? — послышался голос Хеллера, пыхтящего и отдувающегося в процессе перетаскивания тела Гриффина прочь от ночного бара.
— Да хер знает, — отмахнулся Бо. — Допился до чертей, видимо.
Гриффин мерно покачивался в руках мужчин, стараясь не расплескать содержимое желудка им на ботинки при каждом толчке. Он думал о том, кто он есть и кем был. Со вторым были проблемы, так как Гриффин имел серьезные основания вообще не считать себя доктором, а ничего другого он не помнил. Но он же, как ни странно, отлично понимал, что память — это и есть душа, о наличие которой всегда существовало так много мнений. Сотри память, и вот ты уже бездушная кукла, белковый мешок с дерьмом, способный размножаться и потреблять, чтобы после испражняться употребленным.
Ты никто. Ноль, оболочка, свободное тело, куда можно поместить хоть курьера, хоть иную сущность, хоть какую угодно память, подходящую под основные черты внешности или характера. Хотя, последнее сильно корректировалось наличием тех или иных вписанных файлов памяти.
Игры с душой, игры с богом. Чем они отличаются от игр с телом и игр с дьяволом? Один целит на суть, второй на оболочку. Им нечего делить, не о чем спорить. Их сферы деятельности никогда и не пересекались, говоря откровенно.
А вот он, Гриффин, застрял между. С душами играть он отказался, а для игр с телами требовались ресурсы. Ресурсы, время и оборудование.
Внутри Дока что-то сжалось, стиснуло грудную клетку и противно заныло, будто приступ стенокардии внезапно посетил старого знакомого. Гриффин скрипнул зубами, дернулся, потом еще и еще раз. До тех пор, пока его провожатаи не поняли, что его надо положить на землю.
Док встал на колени, опершись руками о склизкую грязь канавы, содрогнулся всем телом и опорожнил желудок. Тошнотворные звуки судорожно сокращающегося внутреннего мира Дока сопроводились характерным запахом желудочного сока и спиртного, не успевшего переработаться и окончательно разъесть слизистую пищевого мешка.
— С ним все в порядке? — с беспокойством спросил Хеллер, поглядывая на упражнения Гриффина чуть в стороне. — Кажется, он то ли плачет, то ли смеется.
— А по-моему, он просто пытается выжить, — пожал плечами Бо Ваняски. — Только жизнь у него получается какая-то желудочнокишечная…
Гриффин сосредоточился, унял спазмы пустого желудка и, медленно вытянув в сторону левую руку, показал поднятый вверх большой палец, выражая одобрение словам Бо.